[Седая Верба]

Снова играем с бро на интерес - и на попытку заставить меня писать, на самом деле, но бро об этом ещё не знает. Теперь играем по ДК, ибо ну куда мы без него самого?

Джеки Тайлер. "Такого человека нельзя ненавидеть. Хотя порой ох как хочется!"

Джеки Тайлер – не знаток в вопросах бытия. И даже не любитель их обсуждать. Джеки не особенно умна, не особенно смела, не особенно добросердечна, и, по большому счёту, ей в жизни нечем было бы гордиться. Если бы у Джеки Тайлер не было дочери.
Роза Тайлер – необычная девушка. Розу Тайлер выбрала сама Вселенная. Глядя на дочь, Джеки преисполнена гордости и счастья. Это её девочка спасла мир (и даже не один). Это её девочка путешествовала сквозь пространство и время, помогая тем, кто оказался в беде.
В конце концов, то, что это её девочка – уже повод для гордости.
Розу Тайлер особенной сделали не родители и не достижения в школе, но выбор – её собственный и… Джеки была бы полной дурой, если б не понимала, что не обошлось и без выбора Доктора.
Доктор чудесен, Доктор гениален, Доктор – спаситель людей и миров. Доктор приходит, когда случается беда. Доктор показывает выход, когда его, как кажется, уже нет. Всякий раз, когда Вселенная оказывается на самом краю, появляется Доктор и обязательно что-нибудь придумывает.
Такого человека нельзя ненавидеть.
Вся беда в том, что Джеки знает: ради всего этого, ради спасения миров, ради жизней тысяч людей, Доктор не постесняется вломиться в твою жизнь, как в открытую дверь, и украсть твоего единственного ребёнка, чтобы раз за разом подвергать его смертельным опасностям.
И такого человека, хоть и нельзя, но временами ох как хотелось бы ненавидеть.
Когда кривая выруливает на новую колею и забрасывает Джеки и Розу в другой мир, Джеки думает – всё, наконец, налаживается! С нею снова муж и отец её девочки. И пусть в этом мире нет Доктора, зато все живы. Жизнь Джеки протекает в приятно-обыденном быту, и ей нечего сказать Доктору, кроме благодарностей.
Доктор вторгается в их жизнь на мгновение, на одно короткое сияющее мгновение, которое стоит ему сжигания сверхновой, чтобы попрощаться. Джеки сама знает, что не отличается умом, но у неё есть годы не самой лёгкой жизни за плечами, и в глазах Повелителя Времени она видит столько отчаяния, сколько сама не испытывала ни разу в жизни. Джеки пробует представить себя на месте Доктора – она не раз прощалась с дочерью, зная, что та никогда не будет в полной безопасности, но каждый следующий день могла надеяться на её возвращение. Доктору надеяться было не на что, он самолично запер Вселенную, отрезав от себя Розу. Джеки думает, каково бы это было: сказать дочери вместо очередного «до встречи» последнее «прощай»?
Джеки ещё не знает, что не пройдёт и пары лет, а она снова встретится с Доктором, и Роза снова будет в серьёзной опасности, и Джеки по-прежнему будет тяжело сдержаться, чтобы не убить этого ненормального инопланетянина, а вот признать противоречивость своих чувств к нему – легче лёгкого.
Но сейчас солёный ветер норвежского фьорда неприятно лижет кожу, фигура Доктора тает в прозрачном приморском воздухе, вода с глухим шипением разбивается о берег, вымощенный сглаженной галькой.
В душе Джеки Тайлер нет ненависти к Доктору, только безмерная тоска по чему-то, что кажется ей ушедшим навсегда.

@темы: словоблудие, безумец с будкой

Comments

[Титановые голосовые связки Донны Ноубл]

Я слоупок, а свои восхищансы я тебе уже в асечку сказала)

Я у мамы ебонат. Натрия!

Раз за разом прокручивая в голове чёрно-красную, ядовито-красивую смерть Галлифрея – эта память, в сущности, такая кошмарная штука, и так печально признавать, что даже у почти всесильного повелителя времени нет над ней власти – Доктор всё более четко осознавал одну вещь: им, его товарищам, было некуда бежать. По той лишь простой причине, что он был всесилен лишь почти. Лишь самой великой малости не хватило для того, чтобы он мог спасти всё, чего желал, и всех, кого любил.
В конце концов, он не был Богом – к счастью ли, к беде, так и осталось невыясненным. Но и становиться в эпосе некоторых народов личностью, болезненно похожей на дьявола, Разрушителем Миров, ему тоже не хотелось. Так получилось. Так выпал брошенный жребий, сложились костяшки домино, рухнул карточный домик, так была проиграна одна безумно важная шахматная партия – ибо победой он бы никогда не смог это назвать.
Он знал, что убийцей его окрестила бы собственная нация и была бы при этом права; он и сам бы назвал себя так. Он, существо, уничтожившее собственную планету и по несчастливой прихоти колеса судьбы оставшееся в живых – виртуозная ирония Вселенной, наблюдающей за тем, как копошатся в бескрайних недрах населяющие её этносы.
Доктор не смог. Не спас. Доктор, которому само имя, пусть и ненастоящее, велело помогать и беречь чужие жизни, эти самые жизни срубил на корню. Так, что щепки разлетелись во все стороны, а крики сотрясли пыльный чёрный воздух, которого было слишком мало для того, чтобы изгнать из лёгких удушье.
Может быть, гадал он, всякий раз рассматривая в зеркале свою новую внешность – короткие волосы, жёсткие, отчасти грубые черты лица - организм и подарил ему такой облик, чтобы ни за что не дать забыть о разрушении Галлифрея? Да, впрочем, как будто он мог это сделать. Есть вещи, которые выжигаются в памяти калёным железом и остаются с тобой до самой смерти. А быть может, остаются и после неё. Никто ведь не знает, что там, за гранью…
Мёртвые об этом молчат.
Он понимал, что это его бремя, которое тяжким камнем согнёт спину и притянет шею к земле – земле ализаринового цвета, с лишившейся жизненных соков растительностью и мёртвой крошкой камня.
А ещё последнее дитя Галлифрея прекрасно догадывалось о том, что любая земля на любой из планет отныне станет для него именно такой.

* * *

Горячо. Душно. И пахнет пластиком – омерзительный, щекочущий рецепторы тошнотой запах расплавленного полистирола. Запах, по сути, это едва ли не единственное, что отличает этот вечер от судного дня, когда рухнула планета повелителей времени. Потому что сознание Нестин злится – этот гнев, конечно, не имеет ничего общего с гневом далеков, но Доктору не нужно обладать чрезмерной чувствительностью, чтобы ощутить его голод и злобу. И потому что – вот незадача! – им, кажется, снова некуда бежать.
Но на сей раз им – это ему, той слегка занудной, но наблюдательной девочке Розе и незадачливому мальчишке… ох, да как его зовут? Правда, попытки вычленить с задворок памяти его имя уж точно не то, чем Доктор сейчас должен заниматься, и очередной крик Нестин служит тому подтверждением.
И напоминает ему, отчего огромному захватчику так больно.
-Я не мог спасти вас всех! – надрывается Доктор, в очередной раз чувствуя, как внутри закипает негодование и ненависть к самому себе. Ещё одни из числа тех, кого он не спас. Представитель расы которых, разумеется, имел право сейчас плеваться ядом и выплёскивать свою ярость. И именно это с успехом и делал.
Кровь за кровь, месть за месть – и не нужно быть Разрушителем Миров, чтобы понять, что вот-вот рухнет ещё один. А он, как и в прошлый раз, останется невольным наблюдателем…
-Это конец света, - слишком тихо для того, чтобы её голос был распознан среди нарастающего шума, говорит Роза, но эти слова вновь вливаются в уши Девятого горячим свинцом. И в её лице даже нет страха – какая-то совершенно пустая, вакуумная обречённость, и это гораздо хуже.
-Беги, Роза, беги! - Доктор кричит и тут же, в тот самый миг, когда обваливается лестница, осознаёт всю несостоятельность этой просьбы.
Потому что, чёрт возьми, теперь им действительно некуда бежать.

Доктор пока что не может знать, что они выберутся.
Доктор не может знать, что после этой передряги перед ним вновь будет вся Вселенная, милостиво распахивающая свои двери и призывно зовущая.
А ещё Доктор не может знать, что эта девочка выберет его. Но почему-то сейчас, за вечность длиной в пару секунд, в которую он ловит наполняющийся упорством взгляд блестящих глаз, в его душе пляшет безумный канкан эгоистичная радость.
Радость того, Роза Тайлер, думает он, не без восхищения наблюдая за тем, как девчушка хватает в руки тяжёлую цепь, что в этот самый момент, кажется, нет меня и тебя.
Есть мы.

[Седая Верба]

Одиннадцатый. Наблюдать за тем, как Донна живёт без него, бояться и желать быть узнанным одновременно.

Рори Уильямс. Две тысячи лет сожалений и внутренних монологов.

Доктор (любой). На стихи Бродского "Воспоминания".

Мадам Ковариан. "Можешь меня ненавидеть, девочка. Так даже лучше".

[Idiots Lantern]

Седая Верба, я и тут присобачусь. очень, очень хороший текст) Из женских персонажей семейство Тайлер, пожалуй, интересует меня больше всего...

[Седая Верба]

canto_et_spero, да, присоединяйтесь, гнать не будем. Правда, чёрт ещё знает, когда вернёмся к этому развлечению .
Титановые голосовые связки Донны Ноубл, чота мы как-то в этот раз быстро с тобой сдулись. Ох уж эта ФБ... Помнится, на ангелятнике гораздо дольше продержались.

[Титановые голосовые связки Донны Ноубл]

Седая Верба, а у меня один драббл есть, кстати. Или даже вру, полтора.

[Титановые голосовые связки Донны Ноубл]

Смотрите, кто пришёл! А сестрюня пришла, драбблик вам принесла. Точнее, не драбблик, а какой-то маловразумительный пиздец, но всё-таки!

О том, как Эмилия стала Эми.

-Эмилия!
Она вздыхает, трясёт головой, и медные, с переливами золота на солнце волосы подрагивают в такт движению.
-Эмилия, подойди ко мне!
Тётин голос властный, строгий, с приказными нотками, но без намёка на злобу или раздражительность. Только с каким-то налётом усталости. Это даже удивительно. Или нет. С учётом того, сколько ей приходится мучиться со своей племянницей… хм, как же она говорила-то? Шумная, шебутная? Бедовая девочка? Да и ладно, какая разница; главное, что спокойной жизни ей было не видать.
-Эмилия Джессика Понд, я с тобой разговариваю!
Протянув ладонь к дверной ручке, она на мгновение замирает, потому что перед её глазами горячей вспышкой проносится воспоминание: половина двенадцатого на часах, запахи заварного крема, рыбных палочек и остатков фасоли, преисполненная чудаковатости добрая улыбка… и голос. Самый лучший на свете голос, в этом у неё нет сомнения.
«Великолепное имя. Эмилия Понд – будто из сказки!».
Почему-то эта ночь приходит ей на ум всякий раз, когда она слышит, как её зовёт тётя. Вот ведь интересно: в её устах имя приобретает официальность, а он, её Доктор-в-лохмотьях, произносил его так, как если бы она была феей. Или принцессой. В самом деле кем-то из сказки!
Коснувшись пальцами слегка нагретой солнечными лучами двери, она улыбается. Ну и пусть тётя будет ругать за беспорядок на кухне! Ну и пусть он не пришёл спустя пять минут, хотя обещал – она верит, что он обязательно вернётся к ней. Потому что привыкнув к обманам взрослых, она неожиданно для себя понимает, что он именно тот, кому нельзя не поверить. И если он сказал, что придёт – значит, так тому и быть.
-Иду! – кричит Эмилия Понд, ступая на скрипнувшую половицу и окунаясь в синеватый полумрак.
Эмилии Понд девять лет.

* * *

-Послушай меня, Эмилия…
Мистер Сеймур преисполнен доброжелательности. Сахарная любезность хлещет через край, голос его не просто медоточив – чрезмерно приторен, как липкий сироп, и он обволакивает девочку со всех сторон. Ей тесно, она ощущает себя маленькой мушкой, прилипшей к столу.
Быть мушкой Эмилии Понд совершенно точно не нравится.
-Ты уже взрослая девочка, и должна понимать, что твой Доктор – всего лишь плод твоего воображения.
Нет уж, решительно думает она, в этот раз я не поддамся. Я буду согласно кивать, и всё закончится. Этот будет последним. Предыдущие три, которых она покусала, научили её тому, как противостоять совершенно абсурдным вещам, которые они говорили и преподносили как единственно верное. Но откуда им было знать, что правда, а что нет, если их не было на её кухне в тот вечер, когда в её зелёном дворике рухнула разбитая синяя полицейская будка?
-Я знаю, это тяжело, но тебе нужно перерасти твои детские фантазии. Он не настоящий. Его не существует… - мягко продолжает психиатр, протягивая ладонь к затылку девочки.
Но против этих трёх слов буйная, поистине огненная натура Эмилии Понд взрывается маленьким вулканчиком.
-Это вы глупый! И ничего не понимаете! – щурится она за мгновение до того, чтобы вцепиться острыми белыми зубками ему в палец.
Эмилии Понд двенадцать лет.

* * *

Всё рушится, всё разбивается – на свете нет ничего, что было бы застраховано от пагубного воздействия времени. Эту негласную истину ей тоже приходится понять, но кто бы мог знать, как тяжело ей это даётся и сколько горечи остаётся на её душе. Потому что понять такие вещи можно, но смириться с ними – никогда.
Эмилия – нет, Эми – больше не хочет верить в сказку. Больше не хочет вспоминать мягкий и тёплый голос, что говорит о волшебстве, которым окутано её имя. Вернее, хочет, ведь внутри неё ещё жива маленькая рыжеволосая девочка, кормившая вылезшего из телефонной будки человека рыбными палочками с заварным кремом, но уже не может. Она знает, что дальше так продолжаться не должно, и что двенадцать лет – это значительный срок, весомая часть жизни. А это значит, что пора возвращаться к реальной жизни всё же пришла.
Ведь человек, которому она поверила, который не мог обмануть, так и не вернулся к ней.
Именно по этой причине она просит больше не называть её Эмилией. Потому что у неё нет больше никаких сказок и никаких иллюзий, есть только родной и слегка непутёвый Рори, скучная работа и старый дом, единственный свидетель, вместе с ней видевший Доктора и вечно молчащий об этом. А её собственное имя в устах других людей становится для неё вечным напоминанием о событиях той ночи, а пока есть то, что колет в сердце и напоминает о прошлом, которого не вернуть, память тебя никогда не отпустит. Правда, она смутно догадывается, что память не отпустит её никогда, но это уже совсем иная история.
Так Эмилия становится Эми, воплощением быстроты и озорства – словом, всего того, чему нет места в размеренной жизни Лидворта. И всего того, что является неотъемлемой частью жизни Доктора.
Эмилии двадцать один год.

[Седая Верба]

Одиннадцатый l Донна. Наблюдать за тем, как Донна живёт без него, бояться и желать быть узнанным одновременно.

Холодным октябрьским утром в хмуром Лондоне ничто не предвещает беду ни на миг, особенно если речь идёт о каком-нибудь октябре, скажем, 2010 года – спокойном, тихом, но пасмурном месяце, когда Альбион, и без того достаточно туманный, предстаёт перед обывателями затянутым в виссоновую вуаль моросящего дождя.
- Видишь ли, Понд, - неспешно прогуливаясь по многолюдному проспекту, Доктор вещает тоном попеременно менторским, залихватским, неуверенным и ещё чёрте знает каким: - люди считают, что время линейно. Но мы-то с тобой знаем, что это не так? Хаха! Уверен, что смогу объяснить тебе на понятном примере. Сейчас – октябрь десятого года, и объективно говоря, прошла едва ли тройка месяцев с тех пор, как ты связала своего пластикового Центуриона клятвами верности. Ох, надеюсь, я не обидел тебя, да ведь, Понд? В моём мозгу Рори теперь неотрывно связан с пластиком. и я бы попытался разорвать эту связь, будь она чуть менее забавной с точки зрения Повелителя Времени, у нас на Галлифрее про пластик говорили знаешь что… Впрочем, о чём это я? Ах да! Время! Время нелинейно! Объективно говоря с твоей свадьбы прошло несколько месяцев, но в субъективном – исключительно с твоей точки зрения – понимании прошло уже довольно много времени: ты успела не только выйти замуж, но ещё и вляпаться в кучу передряг. И я бы приписал это твоей несравненной шотландской стремительности, если бы не знал, что, судя объективно, твоего субъективного времени прошло действительно много. Ох, ваш человеческий язык столь труден для оформления мысли, что я опасаюсь, мне не поможет даже матрица ТАРДИС. В общем, твоё присутствие здесь является довольно банальным примером нелинейного течения времени… А вот у меня однажды случилась довольно курьёзная ситуация – решил прокатиться в Древний Рим, но ТАРДИС, ох, моя умная малышка, случайно выкинула меня в Помпеи. И вроде бы как для меня Помпеи и извержение Везувия прошлое. Но! Тут выясняется, что к извержению вулкана я имею непосредственное отношение – к слову, не поверишь, мне до сих пор стыдно за этот случай, но у меня действительно не было выбора! – так вот, таким образом получается, что гибель Помпей для меня была и прошлым, и будущим одновременно. Так что укладывать причинно-следственные связи в одну линию с точки зрения человечества чрезвычайно глупо, ваша собственная история пестрит примерами… Эй, Понд, куда ты убежала?
Рыжая шевелюра маячит далеко впереди, и Доктор прибавляет шагу.
- Понд! Если ты потеряешься, твой Центурион сделает со мной что-нибудь… противоестественное! И кстати, когда ты успела переодеться?
Последние слова Доктор произносит с сомнением – и вправду, когда бы это она успела переодеться – а после застывает, наткнувшись на взгляд собеседницы: непривычно серые глаза, с узкой жёлтой каймой вокруг зрачка.
Уже непривычно. Так непривычно, что оба сердца начинают болезненно саднить и сжиматься. Со дна сознания медленно всплывают воспоминания, воспроизведённые с мазохистской точностью.
Но я… я не могу вернуться обратно. Не заставляй меня возвращаться! Доктор, пожалуйста, не заставляй меня возвращаться!
Женщина смотрит на него сперва непонимающе, потом удивлённо, потом возмущённо.
- Убери руки, мальчик! – Донна Ноубл говорит попеременно с раздражением, досадой, презрением, угрозой и ещё черте знает чем в голосе. Она такая же, как раньше, совершенно не меняется, и Доктор почти что невольно улыбается, пропуская мимо ушей её крики. – … ещё раз, я тебе эти самые руки оторву, уяснил?
Она грозит ему пальцем, и Доктор понимает, что должен хоть что-то ответить. Но слова исчезают, испаряются, не успевая дойти до его гортани, умирают где-то там, внутри двух сердец, которые затеяли отчаянную скачку наперегонки.
А вот у неё тогда было много слов. Слишком много. В самый раз для целой Вселенной, загруженной в слабое человеческое тело.
Чарли Чаплин? Чарли Честер? Чарли Браун? Нет, он – фикция, фрикция, фиксация, миксер, Рикстон, Брикстон…
У Доктора не трясутся руки, не дрожит уголок рта. Доктор стоит, словно каменный. Внутри него всё застыло, и только что-то шепчет настойчиво и верно: «Уходи, убегай, уноси ноги, спасай. Спасай её от себя!».
Доктор хочет сказать: «Донна Ноубл, ты самая важная женщина в мироздании», но боится, что это сожжёт ей мозг. Доктор хочет сказать: «Донна Ноубл, ты великолепна!», но он точно знает, что это убьёт её. Он хочет сказать: «Донна Ноубл, я счастлив, что встретил тебя», но это причинит ей столько боли, столько боли её родным… и той самой Вселенной, которую она когда-то спасла.
«Уходи, убегай, спасайся, уходи, спасай её, спаси ей, сохрани её…»
Серая бездна с окоёмом желтизны – вот куда смотрит Доктор. Смотрит с надеждой, с такой ужасной и противоестественной в этот момент надеждой: Донна, вспомни, насколько ты великолепна, чудесна, волшебна, гениальна! Вспомни!
- Простите, мэм, - произносит Доктор глухо.
Это лицо не знакомо ей, и имя Доктор ничего для неё не значит – и к лучшему.
Он уходит, не оглядываясь.
- Эй, где тебя носит, Человек в лохмотьях? Заблудился в большом городе и спрашивал дорогу у прохожих? Мне кажется, эта дама не из тех, кто любит объяснять, как пройти к библиотеке!
Эми смеётся заразительно весело, совсем как девчонка, как та самая девчонка, чьё лицо Доктор увидел первым. Сам он молчит и боится повернуться назад. Позади – серая пустота со звериным, жёлтым ободком. Впереди – девочка, которую его глаза увидели первой.
- Понд. Ты нужна мне, Понд. Сейчас – как никогда.
Эми, милая добрая Эми, Эмилия Понд обнимает своего Человека в лохмотьях. Эмилия Понд как никто знает, что иногда описать случившееся невозможно. И оттого она просто улыбается – одними глазами, и от уголков этих глаз разбегаются едва заметные лучики-морщинки – и хлопает Доктора по плечу.
- Не знаю, что у тебя там случилось, но это ни в коей мере не снимает с тебя обещаний о пикнике.
Доктор невольно улыбается: слабой, немощной улыбкой старика. Ему не хочется вспоминать, как дорогие и любимые, близкие и родные уходят, оставляя его.
- Заводи свою дьявольскую машину, Человек в лохмотьях. Я хочу увидеть Манхэттен!
Холодное октябрьское утро в хмуром Лондоне ещё почти не предвещает беду.